Операция "Уран". (Полина Лавренюк, 3А)

70 лет назад завершилась наступательная операция «Уран». Советские войска уничтожили две немецкие, две румынские и одну итальянскую армии. Сталинград стал символом коренного перелома во II Мировой войне.

Рассказ Андрея Петровича Крикливцева, участника Сталинградской битвы, бесстрастен и прост. (см.видео)

– В 1942 году из свердловского училища нас с другими курсантами отправили на Сталинградский фронт. Мы прибыли по железной дороге в ноябре-декабре 1942-го. 10 января мы пошли в наступление. Вышли на позицию, когда было еще темно. Пришли толпой, как всегда... И тут не известно, как... Снаряд прилетел и прямо в толпу – вот как... Многих ранило. Убитые были. Я был подальше немножко, и меня ни осколок никакой, ничего... Кричат: «Командира роты поранило». Окружили его. А он стоит на коленях, у него кровь льется с головы, руки окровавленные: «Убило меня, ребята, убило, убило...» – повторяет. Его схватили, унесли в медсанбат... Вот так началась для меня война...

– Ну что же... построили нас фронтом. Друг от друга на 2-3 метра примерно. Винтовки у нас – еще автоматов не было тогда. Идем по степи, дорог нет никаких, ничего. Овраг – так через него лезешь... Шли, долго шли. Ну, километров 10-15 мы прошли за день. Никого нет. Идем, идем и идем. Было видно – фронт прошел. Разрушенные строения, воронки... Мы успокоились, думали, что это уже наша территория. Но вдруг впереди показался как будто буран. Два клуба снега. Все ближе и ближе – танки! Остановились и начали стрелять. Мы легли. Стреляем друг в друга – они с орудий, пулеметов – мы с ПТР (противотанковое ружье). В одном танке что-то загорелось. Вспышка сильная – люк открылся, и начали выбегать танкисты. Заскочили во второй танк, он сразу загудел, повернул на 180 градусов и назад. Ушел. Это был мой первый бой...

Поднялись мы и пошли дальше. Ко мне подходит командир минометного взвода лейтенант Зинченко. «Ты, – говорит, – будешь миномет нести». Миномет небольшой, но тяжелый – около 20 кг. Нагрузили меня. Я шел до темноты. Ночью на привале бросил его и спал, как убитый.

Утром опять поднимаемся, опять строимся. И снова миномет... Вот идем уже так часов, наверное, 12. Тяжело. Чувствую, ноги стали деревянными. Бежит лейтенант: «Немцы! Давай скорее миномет снимай!» Сбоку из леска высыпалась пехота – они легли, стреляют. Мы легли, стреляем. Лейтенант между колен миномет взял – я ему подаю эти мины, а он их бросает. Штук 10 бросил: «Давай быстрей, – кричит, – по две бери». Ползаю я, подношу мины... Вдруг не берет... Сидит, медленно так заваливается на бок. В полушубке на груди дырка. Тут «ура» закричали со всех сторон, поднялись и побежали. 
...А я что? Смотрю – лейтенант так-то живой... и смотрит. Спрашиваю – не отвечает... Молчит. Стал я думать, как его тащить, но тут показался санитар с санками.

– Иди, – говорит по моему следу. – Вези его в медсанбат. А я еще здесь посмотрю раненых.

Довез я лейтенанта. Он все молчал по дороге, даже не стонал. Отдал его, и здесь расстались. Не знаю, жив он или умер... Побежал я назад, догонять своих. Вновь пересек поле, где был бой. Немцы мертвые... посмотрел на них. Плохо они одеты, нетепло – ботинки, шинелька тонкая, пилотки, а под ними какой-то шарфик – уши закрывали. У тех, кого убило из винтовки, раны в голове. Потому что, когда лежишь и стреляешь, только голову и видно. Приходится ее постоянно поднимать, осматриваться... Меня-то другое сгубило... Лейтенант из миномета метко стрелял – разорванные, побитые осколками лежали группами. Миномет стоит – я к нему даже подходить не стал. Намучался с ним, да и стрелять не умею.

– Догнал по следам роту, нашел солдата, который нес мою винтовку – снова в строю, снова боевая единица. Идем дальше. На горизонте избушки, проволочное заграждение и сапер возится – лежит на спине, перещипывает. Сам белый, в масхалате. Эти избушки на краю балки немцы для себя строили – половина в земле врыта, а окна над землей. Чтобы войти, надо вниз спуститься. Дым из трубы... но никого нет... Сапер стал спускаться – потом вот так пошатнулся (Андрей Петрович раскинул руки) и упал. Упал в сенцы. Может, даже кто-то и посмеялся... Но не встает. А на масхалате, на груди, красное пятно расплывается... Он в проволочном заграждении сделал разрывы, ликвидировал – и его не убило... Мы виноваты, что он... Его и не видать-то на снегу... В нас стреляли – в шинели серые. А пуля попала в него. Вот судьба, видно... За все время на фронте здесь, в этой избушке, в первый и последний раз чувствовал себя в тепле. Был как дома...

Мне осталось совсем недалеко. Утром вышли и шли недолго. Вышли к логу – немцы окопались здесь, заняли хорошие позиции. Что же... завязался бой. И вот я... стал стрелять, и как-то у меня вот эта левая нога согнулась. Я не обратил внимания – надо было вытянуться, как струна, а я...

 Я не обратил внимания – надо вытянуть ногу, а я ее согнул. Он, видно, целился в голову, а взял ниже и попал в колено, пуля прошла параллельно голени, там повредила тоже, наверное. Больно, очень больно – Я сгоряча поднялся... У нас был командир отделения, он меня дернул и сказал: «Нести тебя – не понесешь. Ползком, если можешь – ползи»...

– И я ползком, немножко взял подальше от линии огня. Подполз к леску. Смотрю – танк наш подошел. Стал стрелять. Немцы тоже. Несколько снарядов прошли выше танка. А потом один прямо в башню попал. Вываливаются из танка бойцы и катаются в снегу, сбивают огонь. Кто-то сбил, а кто-то затих там же... Холодно мне стало, но я полз, долго полз. Приполз в небольшую избушку, в ней уже были раненые. И там один на пороге с кубиками на петличках. Кричу: «Ох и больно мне, ох и больно – у меня нога болит». «Тебе больно? – спросил он меня. – Вон посмотри – сидит в углу».

Посмотрел, а у человека нет ни ног, ни рук. Туловище прислонено к стенке... и сидит. Я замолчал...

Через сутки подъехала машина и нас забрала. Не в медсанбат, а в степи было такое строение – зерно­хранилище. И туда настлали соломки немножко, там нас и определили. Дня три, наверное, я там жил. Холодно. Все три дня думал о тепле. Что это были за длинные сутки – минуты как часы. И холод, холод... Целая жизнь прошла в этом зернохранилище.

А потом меня определили в настоящий госпиталь – Камышин. Больше трех недель везли. Холодно, больно, на кочках все кричали. Привезли в Камышин, и врач сказал – заражение. Под наркозом мне ампутировали ногу...

Я болел, помню только градусник на кровати – он всегда показывал 39. Я от наркоза долго не просыпался. Когда проснулся, увидел... Конечно, было жалко ноги. Но куда денешься?! Война! Не заживала нога долго. Только в июле или августе был выписан. Домой. Быстро я отвоевал...

В Куйбышеве (ныне Самара) дали мне протез. Так, под мышкой, и вез его в родное село... В село Давыденовка, 30 километров от Кустаная. Может, слышали?

Отец помер. Маме было около 70... Я приспособил велосипед на одну ногу и ездил на нем маленько. А потом стал думать – что-то надо делать. И здесь приехали из школы. «Надо тебе профессию какую-то, – сказали. – Знаешь – давай к нам работать приходи. У нас нет учителя русского языка, а я слышал, ты знаешь неплохо русский язык». Вот так я стал учителем. В феврале 1944 пошел в школу. 40 лет отдал образованию.

Война есть война. Никакой пощады нет. Убивают... Я думал: как так человек может озвереть? И сейчас не могу понять – что же это было с нами?

Вот какой у меня дедушка!